Неточные совпадения
Утро было свежее, но прекрасное. Золотые облака громоздились на
горах, как новый ряд воздушных
гор; перед воротами расстилалась широкая площадь; за нею базар кипел народом, потому что было воскресенье; босые мальчики-осетины, неся за
плечами котомки
с сотовым медом, вертелись вокруг меня; я их прогнал: мне было не до них, я начинал разделять беспокойство доброго штабс-капитана.
— Так — уютнее, — согласилась Дуняша, выходя из-за ширмы в капотике, обшитом мехом; косу она расплела, рыжие волосы богато рассыпались по спине, по
плечам, лицо ее стало острее и приобрело в глазах Клима сходство
с мордочкой лисы. Хотя Дуняша не улыбалась, но неуловимые, изменчивые глаза ее
горели радостью и как будто увеличились вдвое. Она села на диван, прижав голову к
плечу Самгина.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук в дверь, хотя в комнате его
горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов,
плечо в
плечо друг
с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
Она
с тихой радостью успокоила взгляд на разливе жизни, на ее широких полях и зеленых холмах. Не бегала у ней дрожь по
плечам, не
горел взгляд гордостью: только когда она перенесла этот взгляд
с полей и холмов на того, кто подал ей руку, она почувствовала, что по щеке у ней медленно тянется слеза…
— Брат! — заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на
плечо, — если когда-нибудь вы
горели, как на угольях, умирали сто раз в одну минуту от страха, от нетерпения… когда счастье просится в руки и ускользает… и ваша душа просится вслед за ним… Припомните такую минуту… когда у вас оставалась одна последняя надежда… искра… Вот это — моя минута! Она пройдет — и все пройдет
с ней…
Он наклонился к ней и, по-видимому, хотел привести свое намерение в исполнение. Она замахала руками в непритворном страхе, встала
с кушетки, подняла штору, оправилась и села прямо, но лицо у ней
горело лучами торжества. Она была озарена каким-то блеском — и, опустив томно голову на
плечо, шептала сладостно...
Она будто не сама ходит, а носит ее посторонняя сила. Как широко шагает она, как прямо и высоко несет голову и
плечи и на них — эту свою «беду»! Она, не чуя ног, идет по лесу в крутую
гору; шаль повисла
с плеч и метет концом сор и пыль. Она смотрит куда-то вдаль немигающими глазами, из которых широко глядит один окаменелый, покорный ужас.
Джукджур отстоит в восьми верстах от станции, где мы ночевали. Вскоре по сторонам пошли
горы, одна другой круче, серее и недоступнее. Это как будто искусственно насыпанные пирамидальные кучи камней. По виду ни на одну нельзя влезть. Одни сероватые, другие зеленоватые, все вообще неприветливые, гордо поднимающие
плечи в небо, не удостоивающие взглянуть вниз, а только сбрасывающие
с себя каменья.
Едешь по
плечу исполинской
горы и, несмотря на всю уверенность в безопасности,
с невольным смущением глядишь на громады, которые как будто сдвигаются все ближе и ближе, грозя раздавить путников.
Бахарев сегодня был в самом хорошем расположении духа и встретил Привалова
с веселым лицом. Даже болезнь, которая привязала его на целый месяц в кабинете, казалась ему забавной, и он называл ее собачьей старостью. Привалов вздохнул свободнее, и у него тоже
гора свалилась
с плеч. Недавнее тяжелое чувство разлетелось дымом, и он весело смеялся вместе
с Василием Назарычем, который рассказал несколько смешных историй из своей тревожной, полной приключений жизни.
Точно сговорившись, мы сделали в воздух два выстрела, затем бросились к огню и стали бросать в него водоросли. От костра поднялся белый дым. «Грозный» издал несколько пронзительных свистков и повернул в нашу сторону. Нас заметили… Сразу точно
гора свалилась
с плеч. Мы оба повеселели.
Он устроил себе нечто вроде палатки, а на
плечи набросил шинель. Старик таза поместился у подножия кедра, прикрывшись одеялом. Он взялся караулить бивак и поддерживать огонь всю ночь. Нарубив еловых веток, я разостлал на них свой мешок и устроился очень удобно.
С одной стороны от ветра меня защищала валежина, а
с другой —
горел огонь.
При подъеме на крутые
горы, в особенности
с ношей за
плечами, следует быть всегда осторожным. Надо внимательно осматривать деревья, за которые приходится хвататься. Уже не говоря о том, что при падении такого рухляка сразу теряешь равновесие, но, кроме того, обломки сухостоя могут еще разбить голову. У берез древесина разрушается всегда скорее, чем кора. Труха из них высыпается, и на земле остаются лежать одни берестяные футляры.
Сборы наши были недолги. Через 20 минут мы
с котомками за
плечами уже лезли в
гору.
В час, когда вечерняя заря тухнет, еще не являются звезды, не
горит месяц, а уже страшно ходить в лесу: по деревьям царапаются и хватаются за сучья некрещеные дети, рыдают, хохочут, катятся клубом по дорогам и в широкой крапиве; из днепровских волн выбегают вереницами погубившие свои души девы; волосы льются
с зеленой головы на
плечи, вода, звучно журча, бежит
с длинных волос на землю, и дева светится сквозь воду, как будто бы сквозь стеклянную рубашку; уста чудно усмехаются, щеки пылают, очи выманивают душу… она
сгорела бы от любви, она зацеловала бы…
Известие о смерти несчастного Бубнова обрадовало Галактиона: эта смерть развязывала всем руки, и проклятое дело по опеке разрешалось само собой. У него точно
гора свалилась
с плеч.
Штофф занимал очень скромную квартирку. Теперь небольшой деревянный домик принадлежал уже ему, потому что был нужен для ценза по городским выборам. Откуда взял немец денег на покупку дома и вообще откуда добывал средства — было покрыто мраком неизвестности. Галактион сразу почувствовал себя легче в этих уютных маленьких комнатах, — у него
гора свалилась
с плеч.
И пришли ко дьяку в ночу беси:
— Тебе, дьяк, не угодно здеся?
Так пойдем-ко ты
с нами во ад, —
Хорошо там уголья
горят! —
Не поспел умный дьяк надеть шапки,
Подхватили его беси в свои лапки,
Тащат, щекотят, воют,
На
плечи сели ему двое,
Сунули его в адское пламя:
— Ладно ли, Евстигнеюшка,
с нами? —
Жарится дьяк, озирается,
Руками в бока подпирается,
Губы у него спесиво надуты,
— А — угарно, говорит, у вас в аду-то!
— Отец, лошадь выведи! — хрипя, кашляя, кричала она. — Снимите
с плеч-то, —
горю, али не видно!..
Гора свалилась
с плеч, а потом Марфа Тимофеевна была переведена на Фотьянку, где он
с ней сейчас же познакомился и сейчас же женился.
Мать встала позади Софьи и, положив руки на ее
плечо,
с улыбкой глядя в бледное лицо раненого, усмехаясь, заговорила, как он бредил на извозчике и пугал ее неосторожными словами. Иван слушал, глаза его лихорадочно
горели, он чмокал губами и тихо, смущенно восклицал...
Он быстро подошел ко мне и положил мне на
плечо тяжелую руку. Я
с усилием поднял голову и взглянул вверх. Лицо отца было бледно. Складка боли, которая со смерти матери залегла у него между бровями, не разгладилась и теперь, но глаза
горели гневом. Я весь съежился. Из этих глаз, глаз отца, глянуло на меня, как мне показалось, безумие или… ненависть.
Прошло еще несколько дней. Члены «дурного общества» перестали являться в город, и я напрасно шатался, скучая, по улицам, ожидая их появления, чтобы бежать на
гору. Один только «профессор» прошел раза два своею сонною походкой, но ни Туркевича, ни Тыбурция не было видно. Я совсем соскучился, так как не видеть Валека и Марусю стало уже для меня большим лишением. Но вот, когда я однажды шел
с опущенною головою по пыльной улице, Валек вдруг положил мне на
плечо руку.
Ромашову вдруг показалось, что сияющий майский день сразу потемнел, что на его
плечи легла мертвая, чужая тяжесть, похожая на песчаную
гору, и что музыка заиграла скучно и глухо. И сам он почувствовал себя маленьким, слабым, некрасивым,
с вялыми движениями,
с грузными, неловкими, заплетающимися ногами.
— И вот, вижу я — море! — вытаращив глаза и широко разводя руками, гудел он. — Океан! В одном месте —
гора, прямо под облака. Я тут, в полугоре, притулился и сижу
с ружьём, будто на охоте. Вдруг подходит ко мне некое человечище, как бы без лица, в лохмотье одето, плачет и говорит:
гора эта — мои грехи, а сатане — трон! Упёрся
плечом в
гору, наддал и опрокинул её. Ну, и я полетел!
Та же пустота везде; разумеется, ему и тут попадались кой-какие лица; изнуренная работница
с коромыслом на
плече, босая и выбившаяся из сил, поднималась в
гору по гололедице, задыхаясь и останавливаясь; толстой и приветливой наружности поп, в домашнем подряснике, сидел перед воротами и посматривал на нее; попадались еще или поджарые подьячие, или толстый советник — и все это было так засалено, дурно одето, не от бедности, а от нечистоплотности, и все это шло
с такою претензией, так непросто: титулярный советник выступал так важно, как будто он сенатор римский… а коллежский регистратор — будто он титулярный советник; проскакал еще на санках полицеймейстер; он
с величайшей грацией кланялся советникам, показывая озабоченно на бумагу, вдетую между петлиц, — это значило, что он едет
с дневным к его превосходительству…
Это известие приятно изумило о. Крискента, у которого точно
гора свалилась
с плеч от слов Татьяны Власьевны, хотя он, собственно, не мог сразу проникнуть всего значения такого неожиданного оборота дела.
То вдруг ему представляется русая головка его будущей жены, почему-то в слезах и в глубоком
горе склоняющаяся к нему на
плечо; то он видит добрые, голубые глаза Чуриса,
с нежностью глядящие на единственного пузатого сынишку.
Колебались в отблесках огней стены домов, изо всех окон смотрели головы детей, женщин, девушек — яркие пятна праздничных одежд расцвели, как огромные цветы, а мадонна, облитая серебром, как будто
горела и таяла, стоя между Иоанном и Христом, — у нее большое розовое и белое лицо,
с огромными глазами, мелко завитые, золотые волосы на голове, точно корона, двумя пышными потоками они падают на
плечи ее.
А по праздникам, рано, когда солнце едва поднималось из-за
гор над Сорренто, а небо было розовое, точно соткано из цветов абрикоса, — Туба, лохматый, как овчарка, катился под
гору,
с удочками на
плече, прыгая
с камня на камень, точно ком упругих мускулов совсем без костей, — бежал к морю, улыбаясь ему широким, рыжим от веснушек лицом, а встречу, в свежем воздухе утра, заглушая сладкое дыхание проснувшихся цветов, плыл острый аромат, тихий говор волн, — они цеплялись о камни там, внизу, и манили к себе, точно девушки, — волны…
Она схватила его за руку и повлекла в комнату, где хрустальная лампада
горела перед образами, и луч ее сливался
с лучом заходящего солнца на золотых окладах, усыпанных жемчугом и каменьями; — перед иконой богоматери упала Ольга на колени, спина и
плечи ее отделяемы были бледнеющим светом зари от темных стен; а красноватый блеск дрожащей лампады озарял ее лицо, вдохновенное, прекрасное, слишком прекрасное для чувств, которые бунтовали в груди ее...
В большой комнате, освещенной сальными свечами, которые тускло
горели в облаках табачного дыму, вельможи
с голубыми лентами через
плечо, посланники, иностранные купцы, офицеры гвардии в зеленых мундирах, корабельные мастера в куртках и полосатых панталонах, толпою двигались взад и вперед при беспрерывном звуке духовой музыки.
Сегодня я чувствую себя так, как будто бы
гора свалилась
с моих
плеч. Счастье было так неожиданно! Долой инженерские погоны, долой инструменты и сметы!
Однажды Василий Семенович, подъехав к ней, сказал: «Ну, саврасый, ты много меня возил, а я тебя ни разу».
С этими словами мценский Милон взвалил себе на
плечи обе передние лопатки саврасого, которому осталось только послушно переступать задними ногами. Протасов втащил лошадь вместе
с дрожками на
гору к самому собору.
Вода была далеко, под
горой, в Волге. Ромась быстро сбил мужиков в кучу, хватая их за
плечи, толкая, потом разделил на две группы и приказал ломать плетни и службы по обе стороны пожарища. Его покорно слушались, и началась более разумная борьба
с уверенным стремлением огня пожрать весь «порядок», всю улицу. Но работали все-таки боязливо и как-то безнадежно, точно делая чужое дело.
— Про… уйди ты!.. уйди к дьяволу! — вдруг крикнул Челкаш и сел на песке. Лицо у него было бледное, злое, глаза мутны и закрывались, точно он сильно хотел спать. — Чего тебе еще? Сделал свое дело… иди! Пошел! — и он хотел толкнуть убитого
горем Гаврилу ногой, но не смог и снова свалился бы, если бы Гаврила не удержал его, обняв за
плечи. Лицо Челкаша было теперь в уровень
с лицом Гаврилы. Оба были бледны и страшны.
Солнце уже зашло за макушки березовой аллеи, пыль укладывалась в поле, даль виднелась явственнее и светлее в боковом освещении, тучи совсем разошлись, па гумне из-за деревьев видны были три новые крыши скирд, и мужики сошли
с них; телеги
с громкими криками проскакали, видно, в последний раз; бабы
с граблями на
плечах и свяслами на кушаках
с громкою песнью прошли домой, а Сергей Михайлыч все не приезжал, несмотря на то, что я давно видела, как он съехал под
гору.
Шуршит, слышно, как боками лезет и вот-вот сейчас меня рукою сзади схватит… А
с горы, слышно, еще другой бежит… Ну, видимо дело, подлеты, — надо уходить. Рванулись мы вперед, да нельзя скоро идти, потому что и темно, и тесно, и ледышки торчком стоят, а этот ближний подлет совсем уж за моими
плечами… дышит.
Он смотрел на неё и смеялся, в груди у него рождалась ласкающая теплота. Она снова была в белом широком платье, складки его нежными струями падали
с плеч до ног, окутывая её тело лёгким облаком. Смех сиял в глазах её, лицо
горело румянцем.
Платон. Приказывает, так надо идти. Вот она, жизнь-то моя, — одно
горе не оплакал, другое на
плечи валится. (Махнув рукою.) Одни стихи не кончил, другие начинай! (В задумчивости.) Вот и повезут, и повезут нас врозь: ее в карете венчаться
с генералом, а меня судебный пристав за ворот в яму.
На одной шторе этот пустынник,
с огромнейшей бородой, глазами навыкате и в сандалиях, увлекает в
горы какую-то растрепанную барышню; на другой — происходит ожесточенная драка между четырьмя витязями в беретах и
с буфами на
плечах; один лежит, en raccourci, убитый — словом, все ужасы представлены, а кругом такое невозмутимое спокойствие, и от самых штор ложатся такие кроткие отблески на потолок…
Жид Янкель давно уже пробрался тихонько на плотину, подняв одежу, которую скинул
с себя чорт, и, шмыгнув под яворы, наскоро завязал узел. Не говорит уже ничего об убытках; да скажу вам, тут на всякого человека напала бы робость. Какие уже тут убытки!.. Вскинул узел на
плечи и тихонько зашлепал себе по тропинке за мельницей в
гору, за другими…
Хотя помещики были люди не строгие, а добрые и даже слабые, но все как будто
гора у всех свалилась
с плеч и всякий строил в голове планы, как бы сначала повеселиться, а потом повыгоднее проводить свое досужее время.
— Пустите, — сказал я, совершенно уверенный, что мы
горим, и
с размаху крепко ударил
плечом в дверь.
«Но чем же, говорит, граф нездоров; супруга ваша мне
с большим
горем рассказывала, что у него даже маленькое мозговое расстройство начинается!» Я пожал
плечами.
Вера шла впереди него всё быстрее и быстрее, не оглядываясь и поникнув головой. Ему казалось, что
с горя она осунулась, сузилась в
плечах…
Точно
гора свалилась у меня
с плеч!
Мазурку она танцевала
с тем же громадным офицером; он важно и тяжело, словно туша в мундире, ходил, поводил
плечами и грудью, притоптывал ногами еле-еле — ему страшно не хотелось танцевать, а она порхала около, дразня его своей красотой, своей открытой шеей; глаза ее
горели задором, движения были страстные, а он становился все равнодушнее и протягивал к ней руки милостиво, как король.
«Усы легли на
плечи и смешались
с кудрями, очи, как ясные звезды,
горят, а улыбка — целое солнце, ей-богу! Точно его ковали из одного куска железа вместе
с конем. Стоит весь, как в крови, в огне костра и сверкает зубами, смеясь! Будь я проклят, коли я его не любил уже, как себя, раньше, чем он мне слово сказал или просто заметил, что и я тоже живу на белом свете!
Казалось, ее постигло большое и неожиданное
горе: она бежала и спотыкалась на бегу, говорила сама
с собой, охала, махала руками; ее белокурые волосы растрепались, а косынка (тогда еще не знали ни бурнусов, ни мантилий) соскользнула
с плеч и держалась на одной булавке.